Мыльные заведения корнета Гонецкого

Мыльные заведения корнета Гонецкого

Разорившись вконец, корнет Алексей Николаевич Гонецкий решил поправить свои дела женитьбой. Богатых невест всего больше водилось в Москве, а самой богатой из них была, конечно, Вера Ивановна Фирсанова, единственная наследница недавно умершего миллионщика-лесопромышленника. По слухам, женщина она была видная и решительная. Она стойко перенесла еще один удар судьбы - на Кавказе горцы убили ее мужа, полковника Воронина. Погоревав положенное, она сняла траур и энергично принялась за дела. Подробно выспрашивала управляющих, толковала с арендаторами. Купила еще два дома, ездила в Петербург не за развлечениями - новые торговые дома смотрела. Неужто лес-дрова задумала на них променять? О том, что она решила выйти замуж, в Москве узнали по тому, что в купчей на дом в Неглинном проезде, наискосок от перешедших к ней Сандуновских бань, воротила себе девичью фамилию.

Мыльные заведения корнета Гонецкого

Об этом Гонецкий услышал от давнего своего знакомого губернского секретаря Михаила Александровича Пчелина, с которым виделся всякий раз, как наезжал в Москву.

- Нотариус гербовую бумагу испортил, - рассказывал Пчелин. - Написал "Воронина". А Вера Ивановна и говорит: "Ваш расход". И спрашивает: "Неужто вы думаете, что я батюшку своего, Ивана Григорьевича, совсем забыла?" Сразу все поняли - замуж решила. Вот, Алексей Николаевич, чем тебе не невеста?

Гонецкий слушал внимательно, но виду не подал:

- Будет тебе.

- Боишься, стара? Всего лет на пять и старше тебя. Зато богата. Одного налога девять тысяч шестьсот двадцать три рубля шестнадцать копеек. Уж я-то знаю. И еще красива. Очень хороша собой.

Дома Гонецкий стал на бумажке подсчитывать, сколько же дохода у Фирсановой, Если уплатила девять тысяч шестьсот двадцать три рубля шестнадцать копеек, а налог - процент с четвертью, то... Мешала эта четверть процента. Если бы один процент, то дохода было бы девятьсот шестьдесят две тысячи, но эта четвертинка, которую он не учел, - больше будет или меньше?.. Жаль, но меньше - это уже сразу семьсот шестьдесят девять тысяч, да еще минус копейки...

Гонецкий окончательно запутался в копейках и с опозданием понял, что все равно ничего не получится: Пчелин же не сказал, что за налог это был - весь ли или только городской. И вообще смешно заранее подсчитывать чужие тысячи, если ты даже не знаком с их владелицей.

Познакомиться было несложно. Вера Ивановна стала устраивать приемы в своем доме на Пречистенке, и не составляло никакого труда прийти туда с кем-нибудь. Гонецкий знал многих из тех, кто ходил туда слушать музыку или играть в карты - карты стали тогда модой, началось это с Дворянского собрания, подхватили увлечение и купцы. Фирсанова окружала себя и купцами и дворянами, не делая между ними разницы: у одних деньги, у других род - и то и другое - богатство. Наведывался туда и Александр Васильевич Стаховский. Когда-то они встречались в Петербурге, однажды Гонецкий провел у него целую неделю в Тамбовском поместье - охотились. Стаховский позвал с собой:

- Поедем. Весело будет. И хозяйка хороша - как раз тебе невеста.

Гонецкий сделал вид, что смутился, и отказался, да не очень решительно. Сказал то, что непременно будет передано:

- Ну что ты. Вот она и подумает, что я на капиталы ее виды имею, а женщина она красивая - зачем же обижать, даже если она богатая?

Вере Ивановне, конечно, передали. И Стаховский и Пчелин. Рассказали они ей и о фамилии Гонецких. Лишнего прибавили немного: старинного дворянского рода, из шляхты. Жаловал Гонецких поместьями еще король польский Владислав Четвертый, потом значились они в родословной книге Смоленской губернии. Дядька Алексея Николаевича - Иван Степанович Гонецкий потом против поляков же и воевал, в 1863-м. Наград высочайших удостоился, а под Плевной командовал гренадерским корпусом. Это же он принудил к сдаче Осман-пашу. Теперь вот член военного совета, комендант столичной крепости. И батюшка боевой генерал - Николай Степанович. Сейчас командует Виленским военным округом. Все говорят - быть ему членом Государственного совета...

Все было верно, не сказали только, что старинную запись в смоленской родословной Герольдия не утвердила. И умолчали об одной малости, что Алексей Николаевич разорился, а ждать ему наследства не приходилось...

Алексея Николаевича представили Вере Ивановне на балу в купеческом собрании. Он старался не показывать, как забавляет его смехотворно торжественный церемониал Купеческого клуба.

В бане. Кадр из фильма 'А зори здесь тихие'

У входа Стаховский записал в книгу его, Гонецкого, фамилию, заплатил за него тридцать копеек и о чем-то толковал с долгобородым служителем. Как выяснилось, Стаховский объяснял, что гость его человек приезжий - будь Гонецкий москвичом, ввести его, оказывается, запрещалось бы под страхом штрафа в двадцать пять рублей. И еще заявил, что гость новичок, дворянского звания, пришел сюда впервые. Это все было важно, потому что уставом запрещалось гостю приходить сюда больше трех раз в год. И еще он должен быть непременно из числа тех, кто мог бы по своему положению иметь права быть членом собрания. Гонецкий, скрывая насмешку, думал, что действительным членом собрания он, однако, стать не мог бы - на то имели право лишь купцы и потомственные почетные граждане. Но поскольку он дворянин, будь он москвичом, имел бы возможность претендовать на то, чтобы стать членом-посетителем, как и личные почетные граждане, профессора, аптекари, врачи, артисты, а также иностранцы... Дворяне и иностранцы.

Пока Стаховский писал, расплачивался и толковал с долгобородым, Гонецкий успел пробежать параграфы устава, пухлую и слишком легкую для своего объема книжицу в мягком сафьяновом переплете с рифлсным цветным обрезом и золотым тиснением. В курьезно напыщенном стиле сообщалось, что "Московское купеческое собрание доставляет членам своим возможность проводить свободное от занятий время в обществе с пользою и удовольствием". Здесь разрешались "все коммерческие игры в карты и на биллиарде". "Сверх того по временам собрание дает музыкальные и другие вечера, балы, маскарады и еженедельные обеды". Алексей Николаевич узнал, что гостей одновременно может быть не более двенадцати, а на балах и до пятидесяти. И еще на балы допускаются женщины.

Сегодня же был бал, и потому самая богатая московская купчиха могла прийти туда, где вечерами собирались одни мужчины-купцы.

Гонецкий сразу узнал Веру Ивановну. Вокруг нее суетились несдержанные, развязные люди, слишком громко смеялись. Она была действительно статная, худая, с черными на пробор волосами.

Стаховский подвел к ней Алексея Николаевича.

- Корнет Гонецкий, - объявил он ей.

Вера Ивановна была одного роста с ним, глаза их оказались близко, она посмотрела внимательно, сказала с укоризной:

- Алексей Николаевич? Много наслышана о вас. Сколько раз звала - все не приходите. Вот надо было к этим пьяницам прийти - и чем они тут только занимаются, не пойму. Надо было прийти сюда, чтобы здесь с вами познакомиться. А я-то думала, не хотите знаться с купцами.

- Что вы, Вера Ивановна... как можно!.. И я много слышал о вас.

- Плохого?

- Помилуйте, хорошего. Очень хорошего!

- Так чего ж не шли?

Гонецкий молчал. Он знал, что наступил решающий момент, посмотрел внимательно прямо в глаза, тихо спросил:

- Хотите знать правду?

- Мы, купцы, только правду говорим. Смерть не люблю, когда крутят.

- Я скажу, - не отводя взгляда, все так же угрожающе тихо продолжал Гонецкий, - не приходил, потому что вы слишком богаты.

Вера Ивановна звонко рассмеялась:

- Помилуйте, Алексей Николаевич, да ко мне только потому и ходят. Порой столько наберется - к себе не проберешься.

Гонецкий опять сделал паузу и сказал отчетливо:

- Вот я и не хотел, чтобы вы подумали, что вы нравитесь мне оттого, что богаты.

Вера Ивановна вдруг отвлеклась, подалась вперед, кого-то разглядывая.

- Здравствуйте, Павел Севастьянович, - окликнула она коренастого, с седой бородой человека, на вид крестьянина - в длинной, чуть не до пола, чуйке. - Ах, я забыла, что вы брезгаете - руки не подаете. У меня дело к вам, Павел Севастьянович. Честно, не хитрю: давайте купим вместе с вами...

Вскоре Гонецкий ушел. Так было надо. Хотя ему и хотелось посмотреть, как танцуют и пьют на балах купцы. Если доведется - еще насмотрится. Особенно любопытно было бы поглядеть, как они в карты играют, что приговаривают, когда выигрывают. Рассказывали, что по уставу в купеческом клубе, где за все брали и давали деньги, штрафовали тех, кто не наиграется всласть до двух ночи. Кто остается позднее - платит штраф. За первые полчаса - тридцать копеек, за час - втрое дороже: девяносто, за полтора - рубль восемьдесят. И дальше каждые полчаса штраф утраивался. К девяти утра каждый платил 3686 рублей и 40 копеек. И были случаи, платили - не жалели.

...Алексей Николаевич рассчитал все правильно. Вскоре Москва узнала новость: богатейшая в России невеста Вера Ивановна Фирсанова вышла замуж за корнета Гонецкого. После полковника - кавалерийский прапорщик. Невелик чин! Но дворянин и молод - не на пять, а на целых десять лет моложе своей богатой невесты.

На свадьбу из Петербурга приехали оба генерала. Оба явно стыдились мезальянса, незаметно поднялись, когда гости - купцы, быстро опьянев, пускались в пляс, скидывали с себя неудобные парадные одежды, оставались чуть не в исподнем, славили в частушках свет Ивановну, а какой-то старик, усохший, с мутным взглядом размытых глаз, старался каждому пожаловаться, что не дожил до такого часу Иван Григорьевич, когда вот два генерала...

В Москве о свадьбе говорили много. Передавали, что Фирсанова не поскупилась: подавали на стол уху из стерляди, галантин из перепелов с трюфелями, филе финансьер, на жаркое - бекасы, вальдшнепы, дупеля и рябчики, салат ромен и малосольные огурчики, а на десерт - мороженое "Мария-Луиз". Играл оркестр Рябова, всю ночь напролет.

Меньше всего удивлялись тому, что невеста перед свадьбой была в Сандунах, мыли ее в "царском нумере", в котором бывал сам генерал-губернатор князь Долгоруков - в том самом, где воду носили в серебряных тазах. Не удивлялись - потому что все богатые невесты из купцов мылись перед свадьбой из серебряных тазов в Сандунах. Был такой обычай. Но видно, должен был скоро кончиться, так как наследники самого первого московского богача - Хлудовы уже строили невиданную баню, расписную, с круглым бассейном, с номерами на Неглинный проезд. Куда сумели пробиться - чуть не у самого Кремля баню строят! Вызвали немца архитектора Эйбушитца, сказали ему, чтобы денег не жалел, а строил как надо. И уже окрестили непостроенные бани - Центральные. Вишь, самая главная, окнами на Китай-стену, скажут же: Центральные...

Все думали, что молодые отправятся проводить медовый месяц за границу, все удивились, что они уехали всего-навсего в Средниково, подмосковную барскую усадьбу, откупленную еще Фирсановым. Как ни странно, но на таком скромном развлечении настаивал внезапно ставший богатым Гонецкий. Вера Ивановна любила своего молодого мужа все больше. Был он не только знатен и красив, но и хозяйствен, совсем как хороший купец. Она ему про имение свое: вот, дескать, здесь Лермонтов жил, когда в университете учился. В этом же доме, в этих же залах два лета ходил. Гонецкий почтительно огляделся и стал о делах говорить, обо всем знал, понимал коммерцию. Она простила ему его безденежье - для нее это не было открытием. Когда при деле стоят две торговые головы, необязательно изначально иметь особенно много денег. А у них и денежки водились немалые. Деньги идут не только к деньгам, они еще и торгового хозяина любят.

Когда ехали мимо полей с охоты, Вера Ивановна призналась: давно хочет хлебным делом заняться. Хлебным? Алексей Николаевич не советовал. От хлеба много не жди. Вот в прошлом году пуд ржи стоил восемьдесят копеек, и цена ей всегда одна и та же - то чуть больше, то чуть меньше. Правда, в восемьдесят первом году торговали по рубль семнадцать пуд, но то был недород, голод. А на следующий год сразу скатилось до девяти гривен. Вот и жди голода, всякий раз попрекать им будут. Скажут, Гонецкие на чужой нужде деньги наживают.

Вера Ивановна, покачиваясь на ухабах, улыбалась: ей нравилось, что муж связал себя с ее делами. Хоть и дворянин, а не чурается купечества: видишь, "Гонец-кие деньги наживают". И еще память у него, как у настоящего купца - все цены помнит. Еще батюшка Иван Григорьевич наставлял: цифры в книжечку пиши, да не заглядывай в нее. Не то обманут.

- Тогда, может, подрядами заняться? - испытывала Вера Ивановна. Она и не думала о строительном деле, хотела послушать, что знает муж об этом. - Павел Севастьянович Мешков как от подрядов разбогател!

- А это опасное дело. Как Москва горит - больше всех городов на свете. Раньше случалось в год триста - четыреста пожаров. А в прошлом году за пятьсот перевалило. Огонь не разбирается: новый дом, старый - все одно горит.

- Тогда водой, - пошутила Вера Ивановна, - и не горит, и людям всегда нужна.

- Водой неплохо, - неожиданно серьезно ответил Гонецкий. - Банным промыслом. Я уж думал: вот бы построить не баню - дворец. Лучше хлудовского. И брать за вход полтинник - вот сразу и продал полпуда хлеба. И номера богатые - сразу десять пудов. Купить место на Арбате или на Поварской - самая богатая публика пойдет.

Вера Ивановна нахмурилась - размышляла, признаться ли, как обидел ее Хлудов, при всех купцах именитых опозорил ее - облапил, мять стал, спрашивал: скучаешь, вдовица? Дескать, за деньги купить можно все, да не все продается... Она, оттолкнув сердито, сказала при всех: пожалеешь, ой как пожалеешь! Обещала, да ничего не придумала. А теперь, помолчав, сказала мужу:

- На Арбате? А может быть, на Лубянке? Или в Китай-городе? Третьяковы как там построились!

Вера Ивановна загорелась, искала место поближе к Центральным, хотя недавно над покойным батюшкой посмеивалась, зачем он баню за собой оставил, искала, чтобы всех клиентов хлудовских переманить - пусть в меблирашки бани свои заморские переделывают. Возможно, Алексей Николаевич знал, что жена задумала мстить. Он предложил:

- А что, если старые Сандуны сломать и на том месте новые, настоящие бани построить. Чтобы так и назывались - Фирсановские?

Он, конечно, хотел, чтобы они назывались Гонец-кие - какой памятник сотворил себе тот придворный актер! Не будь его знаменитых бань, всяк уже давно забыл бы, а так по всей Москве каждый день фамилию Сандунова называют.

Вера Ивановна недолго думала:

- Давай сломаем. Аренду у Бирюкова отберем и сломаем. Только уж ты сам этим занимайся. У меня свои дела.

И Алексей Николаевич занялся. Перво-наперво заказал все книжки про баню. Их ему и доставили прямо в Средниково. Вечерами в овальном зале их читал, а Вера Ивановна - французские романы. Сначала он то и дело подносил ей раскрытую книгу, чтобы посмотрела, что ему особенно понравилось.

- Не мешай, дружок, - говорила она ему. - Как хочешь, так и делай. А денег не жалей.

Гонецкий свалившихся на него денег, конечно, не жалел. И как только прошел медовый месяц, он, подготовив к этому все, укатил за границу. Никогда он не чувствовал себя таким сильным и свободным. Была только одна обязанность - писать в Москву нежные письма. Да только трудно ли это!

Он понимал, что жизнь только начинается, поэтому сразу дал себе слово первый раз долго на чужбине не мотаться - в другой раз не попадешь.

Хорошо бы, конечно, сразу в Париж. Там он вмиг бы нашел занятие по душе, но в Париже с банями делать было нечего. Поэтому он поехал в Берлин. Там было скучно, немцы ложились рано спать, и он написал Вере Ивановне, что в Берлине хоть и строят много бань (называют их бассейнами), однако же их только начали строить и пока еще не видел, интересно ли получится.

В Вене было интересней, и там он задержался дольше. Конечно, только потому, что там бассейны поинтересней. Ах как он жаловался на скуку, на тоску по ненаглядной. Упрекал ее - не следовало ей сразу отправлять его за границу. А все так и выходило, что это Вера Ивановна послала его.

А больше всего приглянулись ему бани в Будапеште. Тоже не бани - бассейны. И не бассейны - дворцы. С высокими, в три этажа, потолками. С голубыми огромными ваннами, в которых вода казалась цветной. В них плавали, как в речке. В Будапеште бани строить дешево - вода бесплатная. Горячая и холодная. Так, горячая, из-под земли и бежит. Ее только остужают.

Бассейны с лавочками. Массажисты приглашают: пожалуйте, разомну. Как выйдешь - горячую простыню разобранную на тебя набрасывают, с ней лежишь на канапе, пока не остынешь, с силами не соберешься. А пар плохой! Не пар - духота. В первую кабину зайдешь - сорок градусов, толкнешь другую дверь - пятьдесят, зайдешь в третью комнату - шестьдесят. А бывает и четвертая - семьдесят. И никто с собой веничка не берет. Полка нет, сидят в духоте и мучаются, думают: скорее бы сбежать. Никакой радости от той жары. Только томленье. Это и есть ирландско-турецкие бани. Только бассейн в них хорош. Хочешь плавать - плавай. Хочешь сидеть - сиди себе в воде на утопленной мраморной скамеечке.

Гонецкий все записывал: интересное - чтобы архитектору не забыть сказать, смешное - чтобы жену позабавить.

Хорошо бы в баню электричество провести. Раз в Будапеште сделали - можно и в Москве завести. "Голубой бассейн, массажисты, скульптуры, мраморные лавки, кабины", - писал в книжицу Гонецкий. Отчеркнул для Веры Ивановны смешное: "Мужчины в передниках". Действительно, в здешних банях голые мужчины ходили в передничках. Чтобы сраму не было. А сзади все как есть открытое, веревочки от передника к мокрому заду прилипли.

А это для самого себя: "Теплые простыни". Хорошо, когда при выходе на человека теплую простыню набрасывают, руками по спине похлопывают. "Канапе, пиво, мозолист", - писал Алексей Николаевич для себя и для архитектора.

Архитектора он нашел еще в Москве - немца Фрейденберга. По его совету и выбрал маршрут путешествия. Как и говорил архитектор, Алексей Николаевич на три денечка съездил в Швейцарию - там красивую мозаичную плитку для пола делают. Как цветочный ковер. И гладкая, да не скользкая - лучше пола для бани не придумаешь. Гонецкий оставил задаток, обещал быстро сообщить, сколько метров понадобится. Там, в Швейцарии, заодно сторговался в цене и на мрамор.

Вернувшись в Москву, Алексей Николаевич оказался без дела: оставалось ждать. Пока архитектор нарисует, пока придут бумаги из полка - он уходил с военной службы. Чтобы хоть чем-нибудь заняться, то и дело наведывался в Сандуны. После Будапешта они показались ему совсем жалкими. Дверь в раздевальню открывалась прямо со двора. Было еще прохладно, в помещение врывался ветер, и разгоряченные старики, боясь простыть, кричали вслед уходящим:

- Тепло не казенное - затворяй!

На окне стояла большая банка с помадой. Мальчишка-банщик совал туда руку и жирно помадил купеческие волосы - считалось шиком, чтобы они после мытья жирно блестели. А в Неглинном проезде и в Сандуновском переулке стояли нищие и лотошники. Нищие караулили богатеев, выходящих из номеров. Изредка приезжал генерал-губернатор. У него был свой день и свой час - никто не занимал в это время самый роскошный номер. Тучный, розовый от жары, он с трудом влезал в экипаж "на дутых" - на тугих и мягких резиновых колесах и передавал лакею гривенник - по копейке - для роздачи нищим. Те почтенно поздравляли: "С легким паром, ваше высокоблагородие". Лотошники норовили продать свой товар самому главному московскому хозяину:

- Ваше высокоблагородие, конфетку с баньки, конфетку.

Здесь издавна торговали особыми банными конфетами - из смеси патоки с мукой, завернутыми в зеленую бумажку с картинкой. Прежде чем тронуться, князь передавал еще копейку, получал горсть конфет - считалось, что банные хорошо холодят и очень пользительны.

Гонецкий решил два входа сделать. В номера - два крыльца. Иной благородный человек постесняется идти сюда с дамой - нищие осрамят и подачки вымогать будут. И никаких лотошников. Водку подавать в кабины. С закуской.

Встретился Петр Федорович Бирюков:

- Что-то зачастили, Алексей Николаевич, к нам, - говорил он, щуря глаз. Неужто проведал, бестия? Ведь никому не говорили. - Не баню ли у супруги арендовать хотите? Не беритесь - канитель одна и разорение.

Петр Федорович вечно жаловался. Ходил в бедняках, а сам все расширял дела. Уже семь домов имел. А у сына Алексея было четыре дома, у Николая три, у Сергея один. Дома покупал худые - на продажу. Видел, как земля в цене росла.

- Что вы, аренду, Петр Федорович! Не дворянское это дело. Да Вера Ивановна мне жена - не хозяйка.

Ожидание кончилось в один день. Пришли бумаги из Петербурга. На конверте стояло: "Поручику Алексею Николаевичу Гонецкому". Произвели, значит! Невелико звание, но все равно не корнет. А днем явился шумливый Фрейденберг, поцеловал ручку Вере Ивановне. Пришел со скатанными в трубку чертежами и объявил ей, словно старой знакомой:

- Все придумаль: эти новий термы Каракаллы! Бани прославлять вас веки.

Вера Ивановна не знала ни слова по-немецки, спросила мужа:

- Чего он лопочет-то?

Перевел сам архитектор, он не обиделся:

- Я сказаль, мы сделяем бань лючше Древний Рим. Вы имейт кароши вкус - я лучи архитектор на бань.

Архитектор с помощниками трудился на совесть, но Гонецкому казалось, что тот тянет. Томясь от ожидания, Алексей Николаевич придумывал себе дела. Ездил советоваться к Пчелину, наведывался в хлудовские бани, мешал архитекторам, заводил знакомства с подрядчиками.

18 июля 1891 года Вера Ивановна подписала заготовленное под диктовку Гонецкого прошение:

"В строительное отделение

Московской городской управы

потомственной почетной гражданки Веры Ивановны Фирсановой

Прошение

Имею честь покорнейше просить строительное отделение Московской городской управы во владении моим, состоящим Тверской части, 3 участка по Неглинному проезду под № 24, разрешить мне по сломке строений 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18 произвести постройку строения литер М, в котором первый этаж предполагается под семейные бани, а второй этаж под общие бани, частью под магазины и квартиры..."

В Москве ахнули: ломать крепкие еще дома, восемнадцать строений! Да они еще век простоят! Прибежал расстроенный Бирюков:

- Матушка, да ты рехнулась! Прогоришь! Поверь старику. Да тут же одного убытку миллион.

Вера Ивановна улыбалась, не слушала:

- Ну уж и прогорю? Миллион говоришь? А у меня еще есть. Да и не мое это дело. Иди к Алексею Николаевичу. Пусть он думает. У меня своих дел хватает.

Гонецкий выслушал, не перебивал. Когда тот выдохся, спросил:

- Все, Петр Федорович? Спасибо. Бирюков обиделся:

- Думаете, из-за интереса хлопочу? У меня своих бань хватает, домами владею. Подводите Веру Ивановну. Был бы жив Иван Григорьевич, никогда не допустил бы.

Потом подошел с другого боку:

- Вы еще не знаете, сколько с вас денег вытянут и землемер, и городской архитектор, и бранд-майор. Уж я-то знаю. Слыхал небось, как я баню возле Троицких ворот строить собирался?

Алексей Николаевич знал.

- Пустят по ветру, разорят, - вот помянете меня, Алексей Николаевич, да поздно будет. Чего-нибудь придумают - от уж смастерят! - и при одном болоте останетесь. Старые сломаете, новые не поставите.

Самое удивительное было в том, что предсказание Бирюкова стало сбываться. Нанятый в помощники немцу архитектор Иван Павлович Машков пришел из управы с недоброй вестью: городской землемер Трофимов не позволит ставить новые дома на старом месте: план не сходится с крепостным. Мало ли что когда-то Фирсанову удалось захватить городскую землю, теперь как раз время исправить ошибку. Как только сломают - заставят городу отрезки передать.

Вера Ивановна, однако, только улыбнулась:

- Как говорил отец, не так собака кусает, что брешет. Трофимова обойдем: раз говорит заранее, значит, уступит.

Гонецкий, однако, решил бороться. Он послал с нарочным в управу прошение. Хвастаясь перед безродным Трофимовым и гордясь своей богатой супругой-миллионщицей, Гонецкий писал подробно: "Поверенного жены поручика Веры Ивановны Гонецкой поручика Алексея Николаевича Гонецкого прошение".

Хотел было сам поехать в управу, чтобы сняли копию плана, а заодно взглянуть на старинные чертежи - домой их не выдавали, берегли, но решил, что так будет не солидно. Тогда он попросил Пчелина - пусть за красненькую тайно привезут ему домой. И привезли!

Он почему-то волновался, разглядывая зеленоватый, хорошо слежавшийся в изгибе чертеж, на котором устарелым узором литер неведомый, давно сгинувший губернский секретарь Карп Фомичев пояснял, что было, как обстояло с участком в 1802 году - за целых десять лет до войны. Тогда придворному актеру Силе Николаеву, сыну Сандунову, принадлежал у Неглинного канала всего один-единственный нежилой дом об одном этаже. А всего четыре года спустя за придворным актером числилась земля и соседняя, на горочке. На той земле прежде четыре дома стояли, а теперь они все без остатку сломаны...

Алексей Николаевич видел, как задумывал бани его предшественник, как медленно пробирался к ним. Стало понятно, почему Сандунов избрал именно этот участок - здесь были пруды. Три пруДа. Тогда не могло быть бани без пруда. А тут стоячая вода в такой близи от мест, которые тогда быстро заселялись - после того, как Неглинку взяли в трубу.

А вот чертежи 1824 года. Уже и переулок возле бань Сандунова стал называться Сандуновским - первый, если идти к Трубной, рядом с садом Воронцова. Теперь в Москве уже никто не говорил: "недалеко от имения Воронцова", забыли про кудрявый графов сад - стали говорить иначе: "около Сандуновских бань". Вот как бани возвеличились! А самого придворного актера и в живых уже не было, память, однако, осталась. Забавно, как артистам бани полюбились - владела теперь Сандунами придворная же актриса Горбунова. Бани, однако, не стали называться Горбуновскими.

Да видно, недолго правила актриса банями. В 1856 году Сандуны давно уже были у Ломакиных. Знатная банная фамилия! У них свои бани были и на Арбате, и на Яузе. Ломакины, рассказывали старики, дело знали - что сам купец, что его супруга. Говорят, всем воротила она сама. В делах все значился почетный гражданин Василий Васильевич Ломакин. То и дело обращался к властям - то дом надобно пристроить, то пруд расширить. Соседние дома, что в горку, к Рождественке, прикупил. Десять деревянных домов сломал. Четыре новых каменных выстроил. А пруды, пруды как раздались - по линеечке, аккуратные! И стала не баня - целый банный город. От Неглинной по обоим переулкам - Сандуновскому и Звонарскому - все выше в гору поднимались.

А вот уже замелькало имя Петра Федоровича Бирюкова - снял в аренду Сандуновские бани. Что стало с Ломакиными? Прогорели? Проигрались? Только вдруг про Ломакиных все забыли. Ах, видать продувная бестия был покойный тестюшка, которого Алексею Николаевичу Гонецкому увидеть, слава богу, не пришлось. Говорят, ходил в зипуне. Миллионщик, а дешевую одежду любил. Губа, однако, не дура: какие дома на Пречистенке купил, а Средниково одно чего стоит! Как же это он спроворил бани захватить? Теперь он точно знал, когда это произошло - в 1869 году. Так или иначе Бирюкова обскакал Иван Григорьевич Фирсанов. И дал ему волю: что хочешь, то и твори - лишь бы аренды больше платил. Бирюков еще три пруда вырыл, однако строить накрепко не торопился - только ремонтировал. Начнешь хоромы возводить - ан, тебе и откажут. Арендатор - не хозяин.

Поручик посмеивался: а все-таки и он провел Бирюкова! До последнего утаивал от него свои планы. Вот уж совсем близко дома ломать, а Бирюков знай себе ремонтирует, деньги изводит, а думает, что хозяина обманывает. Сына в дело ввел Александра Петровича, от имени батюшки прошения строчит.

Алексей Николаевич вдруг нахмурился: пошли прошения того же Бирюкова, который стал действовать уже не именем Фирсанова, а Ворониной...

Неприятно все же было снова подумать, что супруга его, Вера Ивановна, была замужем за старым полковником Ворониным. Тот муж был много старше жены, а Гонецкий, наоборот, много моложе ее. Именем почетной гражданки Ворониной (батюшка расщедрился - поднес городу дар, и стала его фамилия потомственно почетной) арендатор просил дозволения укреплять расшатавшиеся лестницы, исправлять обветшалые фасады, менять стропила.

Другие дела управы, с наклеенными марками, пронумерованные, с подробными описями смягчили Алексея Николаевича. Вера Ивановна, видно, не дорожила новой своей фамилией, старалась ее скинуть. Уже скоро, в 1886 году, стала снова именовать себя Фирсановой. Уж не вскоре ли после того, как она увидала в первый раз статного корнета в красных рейтузах и голубом мундире с серебряными шнурками? Алексей Николаевич знал, что нравится дамам. И он тоже не продешевил себя: какую богачку взял! Ну и что же, что постарше, чем он, да зато с такой не стыдно на люди выйти - стройна, по-французски говорит, с музыкантами дружит, в любом разговоре себя не уронит.

Алексей Николаевич рвался к делу. Его сердила медлительность архитекторов и особенно проволочки, которые на каждом шагу чинила управа. Хотя архитекторы уже заканчивали свое дело, разрешение на постройку новых Сандуновских бань все не выдавали. Летом было подано прошение, уже началась зима, а ответа все не слали. А в последний день года - 31 декабря - прибыл отказ.

Гонецкий не верил своим глазам, побежал взбешенный к жене:

- Да как они смеют - земля наша, дома наши. Захотим - не будем ломать, захотим - построим новые. Какое им дело до всего?

Вера Ивановна, однако, не сердилась: дела всегда так делаются. Если всем будут все разрешать - с чего чиновники будут жить? С жалованья, что ли? Надо дать...

Горячий Алексей Николаевич готов был ехать в Петербург. Там он живо сыщет управу на эту управу. Пойдет к дядьке - генералу, у того небось кто-нибудь влиятельный в кармане: командующий все-таки.

Хотя Вера Ивановна тогда отговорила его в Петербург ехать, потом все-таки пришлось: никак нельзя было понять, кому давать взятку. В управе как будто бы считали, что новые Сандуновские бани, с семейными нумерами, общими отделениями, магазинами и квартирами, украсят Неглинную и будут содействовать городскому благоустройству. Делопроизводитель Москатиньев об этом так и написал, готовя ответ Московского городского головы, и оставил место для подписи Рукавишникова. Городской голова вдруг заупрямился. На шикарном бланке с печатным титулом - глянцевитая плотная бумага, в углу уже с исходящим номером и датой начертал по диагонали дерзко и сердито: "При этом считаю необходимым присовокупить, что со всей стороны я нахожу весьма желательным вовсе закрыть эти бани в видах общественного благоустройства и особенно ввиду опасности в пожарном отношении для здания Государственного банка, возводимого рядом с Сандуновскими банями".

- Батюшки мои! - кипятился Гонецкий, знавший о бумаге Москатиньева. - Один считает новые бани полезными в видах общественного благоустройства, а другой в тех же видах признает бани весьма нежелательными.

Вера Ивановна, однако, спокойно сказала:

- Вот городскому голове и дай.

- Ни за что! - жалел не свои деньги Гонецкий. - Ты сама посуди, где же тут логика. Баня каменная, там будут течь реки воды - и она опасна в пожарном отношении... Не водой ли огонь заливают? Они потому и выбрали для банка место рядом с банями, что на них вся надежда - уж тут-то загасят. И еще: банк будут строить рядом с банями, а не бани рядом с банком. Пока там воронцовские липы не спилены, а Сандуны стоят. Давно стоят. А новые в сто раз безопаснее будут.

Выслушав, Вера Ивановна спокойно и внятно повторила: "Дай голове. Видать, Хлудовы хорошо заплатили".

Вероятно, действительно заплатили. В сохранившихся архивах о взятке, конечно, нет ни слова. Но сохранились черновые бумаги, с зачеркиваниями, со вставками поверх них - видно, как готовился отрицательный ответ. Сначала среди аргументов против строительства было и то, что бани в здешних местах необязательны, поскольку поблизости имеется заведение Хлудовых - "на весьма небольшом протяжении Неглинного проезда". Потом этот довод был вытравлен: в самом деле, Хлудовы построили свои Центральные год назад - не запрещать же из-за этого перестройку старинных Сандуновских бань?

А в Москве не забыли, как покойный Хлудов похвалялся:

- Сандуновским теперь конец! Пока до них доедешь, в Центральных уже и попаришься. Хочешь - с Неглинной заходи, хочешь - с Театрального проезда. На своих же дровах прогорит корнетова жена.

Гонецкий, однако, со взяткой не спешил, и бумаги медленно переходили из одного присутствия в другое. Что только не делал Алексей Николаевич: к обер-полицмейстеру наведался, даже с губернатором сумел потолковать.

Губернатор потребовал заключение строительного отделения Московского губернского правления - там не противились намерению Гонецкого. Напротив, там полагали, что "правильное рациональное устройство означенных бань не может повредить городскому благоустройству, ни грозить опасностью пожара зданию конторы Государственного банка, так как бани значительно удалены от этого здания и не опаснее всякого другого каменного дома. При этом следует еще заметить, что во владении Фирсановой бани существуют уже очень давно, и Государственный банк, предпринимая постройку, не придавал соседству бань никакого значения, ибо в противном случае он, конечно, не приступил бы к постройке на настоящем месте". Но тогда вдруг пришел запрет из Петербурга - от Министерства финансов. Там были против того, чтобы рядом со строящимся банком стояли угрожающие им пожаром бани.

- Ну и ладно, - увещевала мужа Вера Ивановна. - Построим что-нибудь еще. Все равно бани рядом с банком и останутся: не заставят же нас сносить? А предпишут - спросим столько, что пожалеют.

Гонецкий, однако, уступать не хотел. Он написал в Петербург министру внутренних дел. Ответ, однако, пришел от вице-губернатора: дескать, быть баням или не быть - дело не министерское. Разрешение выдает городская дума по согласию с обер-полицмейстером, и потому "для изъятия ходатайства Фирсановой из общего порядка рассмотрения и разрешения подобного рода дел не представляется достаточных оснований".

Городской голова с удовольствием написал поперек бумаги, жирно и крупно: "Прекратить". И писарь управы повторил: "Дело прекращено", сшил дратвой бумаги и отправил их все вместе в архив.

Вот тогда Вера Ивановна согласилась поехать в Петербург. Отправились вдвоем.

Алексей Николаевич вошел в поезд радостный и деятельный. Ненадолго он стал главою - хорошо знал Петербург, говорил о нем много, без конца вспоминал. Однако говорил не обо всем, что вспоминал. Через час, после того как отправились, Вера Ивановна, глядя в окно, перебила:

- Посмотри, вот здесь, за лесом Средниково. Ровно три версты.

- А почему бы не сделать так, чтобы у нас поезда останавливались? Собственную станцию сделать! - загорелся деятельный Гонецкий.

- Будет тебе, мы и с баней не справились. Алексей Николаевич ничего не сказал - решил сделать жене сюрприз. Непременно сделает!

В Петербурге они вечерами ходили в театры, днем Алексей Николаевич без конца разъезжал по делам. А Вера Ивановна не выходила из гостиницы - было сыро, и она читала, раскладывала пасьянс.

Домой в Москву Алексей Николаевич вернулся уверенным в том, что все непременно будет хорошо. Не сразу, конечно. А пока начал изводить думу всяческими претензиями. Взялся сам, без подрядчика, вести банные дела, раз уже Бирюкову было отказано. "Поверенный жены поручика Веры Ивановны Гонецкой Алексей Николаевич Гонецкий" то и дело направлял с посыльным прошения: разрешить построить каменные столбы под баки, укрепить балки и ось, на которой вращалась система черпаков - тогда собственного водопровода не было. Потом потребовал позволения поставить забор, выходящий на Неглинную и Звонарский переулок.

Алексею Николаевичу забор тот и не нужен был, но из архивных дел, которые часто приносил из управы Пчелин, Гонецкий знал, что покойный тесть Иван Григорьевич Фирсанов, которого он не имел чести знать, отхватил когда-то незаконно порядочно саженей от улицы и переулка, да сделал это неаккуратно. Сейчас была самая пора под предлогом забора выпрямить черту, а потом быстренько застроить - поди потом, разбирайся.

Но в управе подвох учуяли: "Разрешить ремонтировать забор только в том случае, если ограда будет идти по старой, законной линии. Да вдобавок владелица участка должна уступить часть земли городу - согласно плана урегулирования, Высочайше утвержденного 11 мая 1889 года". То ссылались на первый план перестройки, а вернее, распрямления Москвы, который подписал самолично царь.

Два события придали Гонецкому еще больше усердия.

Однажды он получил из Петербурга долгожданный большой пакет. В нем лежала не сложенная даже пополам глянцевитая бумага, на которой только что вошедшим в моду ремингтоном было отпечатано ясными литерами короткое сообщение: начальник Николаевской железной дороги тайный советник П. П. Михальцев настоящим извещал, что ходатайствование об открытии промежуточной платформы между станцией Крюково и постом Сходня - на 583-й версте от Санкт-Петербурга - удовлетворено. Платформа, отстоящая от Крюкова в 5,1 версте и от поста Сходня в 2,8 версты, названа платформой Фирсановская.

То был действительно сюрприз - Вера Ивановна Фирсанова-Гонецкая такого и ждать не могла от своего молодого, родовитого, но нищего супруга. Она заплатила ему за любезность истинно по-царски: подарила Сандуны. И не поскупилась на лишних двенадцать тысяч рублей за купчую - сделала вид, что продала. Пусть люди думают, что она взяла человека с деньгами - не купила себе офицерика, а вышла замуж по любви, взяла человека состоятельного.

К нотариусу она привела в свидетели известных людей: губернского секретаря Михаила Александровича Пчелина, дворянина Александра Васильевича Стаховского - пусть всей Москве растрезвонят о том, что Вера Ивановна "продала свободные от залога и запрещения каменные дом и бани с жилыми и нежилыми строениями, с устройствами по водопроводу с принадлежащими ему линиями, трубами и прочими принадлежностями и с землею". А за то проданное имение взяла Гонецкая с Гонецкого триста тысяч рублей. Пошлины и нотариальные удержки по той купчей заплатил (сами видите - заплатил) покупщик. Оба и подписались: "По этой купчей деньги сполна получила (сами видите - получила) и купчую мужу моему А. Н. Гонецкому выдала жена поручика Вера Ивановна Гонецкая".

Бывшему офицеру некуда было после этого девать исторгнутые силы. Покуда разрешение на постройку бань не пришло, он продолжал с новой силой мучить-изводить управу "по делу о заборе".

Подал прошение: дескать, согласен я кое-что уступить городу из своего владения по расширению Звонарского переулка (попробуй не согласись - Высочайше утвержденный план), но за 278 рублей 62 копейки квадратную сажень. Гонецкий знал, почем нынче земля, и высчитал с точностью до копеечки.

Тяжба началась великая. Новые планы, подчищенные ловким купчишкой Фирсановым, управа и видеть не желала, сверялась со старыми. Выходило, что Гонецкий желал получить деньги за землю, которая ему и не принадлежала, хотя и была издавна огорожена забором. Тем забором взято лишку почти 40 саженей, а если точнее - 39,38. Гонецкий нанял ловких юристов. Обидевшись, он решил уступить кое-что из своего владения, но только 300 рублей за квадратную сажень. Цену он заломил безбожную - в управе так и ахнули. По расценкам Московского кредитного общества, земля расценивалась в 25 рублей за квадратную сажень! Ах, то по расценкам - так то, может, на Рогожской заставе или на какой-нибудь другой городской окраине, а не на его, Гонецкого, владении на Неглинном проезде! Заносчивого владельца пытались урезонить: в управе всего 25 тысяч рублей на покупку земли для "урегулирования, высочайше утвержденного" - если отдадут одному ему 12 тысяч, так что же останется?..

Неизвестно, сколько времени мстил бы Гонецкий управе, но вдруг подоспело долгожданное разрешение.

Городская управа рада была освободиться от привязавшегося мытаря и, вдобавок побуждаемая кем-то влиятельным из Петербурга и самим губернатором, утвердила 23 февраля 1894 года проект на постройку новых Сандуновских бань. Уступил и Гонецкий и управа: сошлись на 32 рублях 50 копейках за сажень, а всего тех саженей Гонецкий продавал одиннадцать, но уступил все сорок, если точнее - 39,38.

Сам губернатор утверждал проект, подписывал каждый лист. Архитекторы славно постарались - дом на бумаге выглядел празднично. На чертеже был не только фасад дома - нарисовали конный экипаж, благородных господ, которые глядят на вывески. Весь нижний этаж отдавался магазинам: "Европейский базар", "Предметы роскоши", "Европейский", "Прогресс" и "Картины, эстампы", "Бронза и мельхиор". Над аркой - крупные письмена: "Торговые бани. Ванны". А под надписью этой - огромный фонтан.

Архитектор вывел каждую деталь на фасаде: парные колонны вдоль каждого окна на двух нижних этажах, орнамент над окнами, на куполе, скульптуры над карнизом, художественная решетка над ними вдоль всего фасада. Картинки были столь привлекательны, что губернатор, говорят, долго ими любовался. Спросил:

- В самом деле, а почему мы препятствуем прогрессу? Непонятно мне, почему мы заставили так долго ждать госпожу Фирсанову?

Его мягко, с легкой иронией поправили:

- Господина Гонецкого.

- Да-да, - усмехнулся губернатор, - я хотел сказать - господина Гонецкого.

Подписываясь, губернатор собственноручно, вместо писаря, сам поставил дату: 18 марта 1894 года. Таким образом, окончательно было дозволено, по сломке старых домов, всех до одного, возвести каменное трехэтажное строение для магазинов, меблированных комнат и квартир, каменное двухэтажное, частью трехэтажное для нумерных бань и для жилья служащих при бане, с тремя крытыми световыми двориками, каменное двухэтажное для общих торговых бань с резервуарами для воды в подвале, каменного здания для бассейна, покрытого стеклом, других зданий для электростанции, нефтяных баков, паровых котлов, еще одного бассейна в металлической остекленной пристройке и прочее и прочее.

Как только началась весна, стали валить Сандуны. По Неглинной ветер гнал оранжевую кирпичную пыль. Дома ломали не жалеючи, годных кирпичей не выковыривали - хозяин решил строить все из нового.

Старики останавливались, глядя, как строители крушат, низвергают еще крепкие строения. Вздыхали: у многих воспоминания были связаны с этими домами. Притормаживали экипажи, с кареты виднее было, что творится за дощатым забором. Немножко стояли, глядели. Жалели во всей Москве: там и Пушкин, говорят, в свое время бывал. Да и кто там не бывал!

А Гонецкий не жалел. Поторапливал подрядчика: вали скорее, привози кирпич. Съездил к управляющему московскими водопроводами Зимину, положил на стол без расписки пачку денег - только помоги, главное, в бане водопровод, собственный Сандуновский водопровод.

...Старых Сандунов скоро не стало, а с лета быстро начали расти Сандуны новые.